<< Оккупация — милое дело.О, Федерико!

Золушка без феи

«Оккупация — милое дело. О, Федерико!». Театр «Около дома Станиславского»

газета «Культура»

Двойное название. Двойная программка. Двойное время. Двойная жизнь героини.
Она любит фильмы Феллини и убирает общественные туалеты. Она живет под стук колес и вспоминает аккуратные домики послевоенной Германии. Она чуть ли не с радостью ждет возвращения в сумасшедший дом и с тоской говорит о неустроенной жизни подруг. Она — героиня актрисы Лилии Загорской, драматурга Татьяны Орловой и режиссера Юрия Погребничко.
Героиня хрупкая, открытая миру и бесконечно наивная — как и все персонажи Загорской. Окружающий ее мир ярко социален и визуально убог, как и все сценографические миры Погребничко. Новшество лишь в одном: героиня — наша современница.
Надо сказать, для театра это первое обращение к современной драматургии (относительно современной — пьеса написана около двадцати лет назад), и можно было ожидать, что подобный выбор означает некий поворот в стилистике театра «Около…» Хотя, вероятно, как раз ничего подобного ожидать и не следовало. Слишком устоявшийся почерк у режиссера Юрия Погребничко. Стиль многократно опробованный, узнаваемый и любимый зрителями.
Именно любя этот стиль, и отправила Татьяна Орлова свою пьесу сюда, чтобы многостраничный монолог воплотили средствами социально-пронзительного театра. Что получилось? Социальность и пронзительность. Как обычно. И как обычно, — трогательная героиня в центре.
По сути, именно на Лилии Загорской весь спектакль и держится (да и пьеса написана как монолог). И кажется избыточным все прочее оформление: от иллюстративной сценографии до присутствия на сцене других актеров — органичных, интересных, но… совсем здесь необязательных.
На сцене — странное угловатое существо. Девочка? Женщина? Девочка, не ставшая женщиной? Или женщина, помнящая себя девочкой? Кто разберет? Сейчас она — бомж. Недавняя обитательница сумасшедшего дома, куда ее определил «заботливый» сын. Она занимает себя самыми «черными» работами и мечтает оставить после себя хоть что-то. Хоть эти сумбурные тексты-воспоминания, в которых, как и в обрывочных, всплывающих в памяти кадрах любимых фильмов, — растворена она. Ее жизнь. Ее молодость и ее угасание, которого, возможно, и нет вовсе. Потому что, возможно, и жизни не было — одни воспоминания да мечта. Единственная, которая еще может реализоваться в этом мире. Мечта о зимнем пальто. Уже и ткань есть — вот только сшить не на что…
Она — Золушка, чью сказку, как граммофонную пластинку, заело где-то в самом начале, задолго до встречи с феей. Возможно, произошло это еще в детстве, когда она, будучи режиссером дворового спектакля, отдала мечтаемую роль Золушки другой, более красивой, более талантливой девочке. Первая жертва, которая повлекла за собой цепь последующих. 
А ведь жертвы в это послевоенное время на территории оккупированной Германии приносить было не принято. И маленькая девочка, которую мама привезла сюда к месту службы отца, на каком-то подсознательном уровне ощущала это очень отчетливо. Да и тяжело было не замечать презрения окружающих и не обращать внимания на «ласковые» советы окружающих детей убираться nach haus. А еще это не отпускающее воспоминание о вечной униженности и убогости жизни и сознания, когда верхом устремлений советского человека оказываются сервизы «Мадонна» и ковры, ковры…
Эти ковры, свернутые в рулоны, постоянно будут проносить мимо героини счастливые обладатели западных благ. Они будут, словно через вагон, проходить мимо ряда боковых плацкартных полок, расположенных в левой части сцены. Проходить под стук колес, который вызовет к жизни память героини.
А воспоминания все текут, сменяют друг друга. И страшно становится что-то забыть, что-то недоговорить — ведь уже так ощутим конец. Близится финал отпущенной кем-то жизни и финал спектакля. Своих слов не хватает — и все с большей скоростью сменяют друг друга кадры любимых героиней фильмов. Фильмов великих режиссеров, которые могут сказать много больше, чем обитательница сумасшедшего дома. По крайней мере, так кажется этой обитательнице.
На деле же, одна ее улыбка — то ли Лилии Загорской, то ли этого странного существа в красной шапочке набекрень и жутких шароварах, — и создает весь спектакль. Героиня улыбается и в этот момент становится похожа не только на свою любимую Кабирию и сумасшедшего мальчика Куросавы, но и на нашего русского лишнего человека — маленького Акакия Акакиевича с его мечтой о шинели. Мечтой, которая осуществится, не принеся счастья. Но сейчас-то героиня ничего этого не знает и потому улыбка тепла и светла.
А зрители знают. И оттого им становится пронзительно больно, когда с экрана, натянутого на задней стене, звучат финальные слова песни-спектакля: «Жил-был я… помнится, что жил…»

Анастасия Баркар, 12.10.2011