Новости
Пресса

Страницы:

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12


© Михаил Гутерман
«МАЛЫШ и К. »
Малыш — Ольга Бешуля

Месть Театра — беседа с Юрием Погребничко

с Юрием Погребнично беседовала Нина Чугунова

Ваши слова двадцать лет назад: «надо работать в ситуации поражения». Как это понять сегодня?

Честно говоря, не помню контекста. Я знаю, про что вы говорите. С полгода назад репетирую и чувствую… Но надо договориться о терминологии: если есть в тебе какое-то качество — ну там одаренность, талант, — то в действительности его у тебя нет. Это мне как-то ясно. Пушкин говорил: жду вдохновения. Значит, это кто-то. Форточку можно открыть — а ветер в другую сторону. И вот: репетирую, и ничего не получается. Думаю: ну, что называется, гений покинул. Неприятно. Не в смысле потери, а как-то скучно. А потом вдруг откуда-то, то ли кто-то помог… И смотришь: да нет, есть. Но это несколько другое.

На первой выставке Юрия Кононенко в Доме Актера он после пышных речей сказал, в слезах: «Есть ощущение… что все нормально». Я помню, как все смутились. Возможно даже, устыдились. Но чувство сложное, не понятное сходу.

А он, видимо, постоянно в работе испытывал ощущение поражения, точнее не скажешь. Но в чем оно реально состоит? То ли оно есть внутреннее ощущение и возникающие при этом эмоции… Недавно был вечер памяти Юры Авшарова, он у нас в «Стороже» играл. Он был чудесный человек. Я людей мало знаю — в том смысле, что мало знакомых. Но все удивительные люди. Когда меня позвали в Щукинское, я все думал: не хочу работать — что не хочу с людьми общаться. А Алик Буров: «Да ничего!» И я сказал: тогда пусть и Авшаров пойдет. Там обучение несколько иное: курс твой, но ты еще зовешь людей. И его студенты очень полюбили. И вот говорят: недооцененный. Юра народный артист, профессор, все его хвалят, студенты его любят. В чем недооцененность? Что не дали ему шесть государственных премий, не сидел в президиуме, не представлен на широкий круг обозрения? А в ряду кого он мог бы быть представлен? В ряду убойного отдела? Может, там хорошие актеры, но это же неудобно играть… долго. Ну, а был бы «оцененный». И сказали бы: вот еще один оцененный. А Юре вот поменьше дали. Ну так это же: золотое клеймо неудачи… Это Ахматова о молодом Бродском.

У обыденности свой лексикон. Вот актер, молодой и «сериальный»: «я счастлив, потому что я здоров и востребован».

Ну да. Мы как бы не видим ничего другого. Здесь больше дело в людях театра. Тяжелая жизнь. Юра работал в Театре Сатиры. Всегда. Сразу со студентов поступил. Он играл, и даже много! Но все такие маленькие роли, незаметно. Никто не говорил: а сходите — там Авшаров играет! А он был очень серьезен с точки зрения профессии. «Михаил Чехов!..» Как-то у нас шел «Вишневый сад», и я ему: не ходи. Спектакль хороший, но поначалу мне не нравился. А сейчас смотрю: хороший спектакль, и даже: как это всё придумалось?
Поражение должно быть. Может, это и есть миссия — маленькая, для человека. Если он родился на этой территории, то почему? Естественный вопрос. Но он заглушается, ум блокирует эмоции, подключение к той энергии. Большая проблема в религии — объяснять людям, которые боятся или страшатся смерти: умрете, и все будет хорошо. «А как?» «Буду ли я там одета?» Мысли все-таки телесные. Потому что образование — оно… в России ужасно. Не хочу об этом рассуждать.

Пуще образования — воспитание. 

Я это и имею в виду! Не выучить чего-то, а именно это. Но я бы присоединился к человеку, который говорит: «Как же хорошо жить в России!» А не «и черт же меня дернул с моим умом и талантом родиться в России». Меня это не трогает. А где родиться, во Франции что ли? Да нету лучше места. Мне кажется (хотя это умствование с моей стороны), эта территория образовалась изначально как поражение. (Да, конечно, приходится иерархам трудиться и выступать, как комсомольцам. Но это на них попущение такое. Потому что они вынуждены… и они даже так думают! И я их понимаю. Поскольку я руковожу театром, то есть какой-то территорией, мое положение в связи с этим становится хуже.)
Если все ощутят, что такое поражение, будет как-то легко, легко… В каком-то смысле (и я это имел в виду, не формулируя так) все-таки это страдание. Шекспир для нас годится, но нам лучше Достоевский. В связи с этим ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ И ЖИЗНЬ НЕ УДАЛАСЬ — это одно и то же.

У Андрея Платонов, кажется, в «Происхождении мастера»: «Он сидел на камне и думал, но не какую-то определенную словами мысль, а всем своим существом, и это причиняло ему полезную боль». По-моему, это идеальное состояние зрителя вашего театра. Они потом и уходят, светясь, как в капсулах, «глазами внутрь» (Семен Кирсанов).

Эта тема мне интересна совершенно профессионально! И это не интересно никому слушать. Совершенно точно, не интересно.

Так навяжем!

… поскольку это связано с большой работой актерской. Наружу можно сказать так: театр (который я делаю) — это вообще-то балет. Пространство, одной стенки нет. У вас есть зрение и слух, что может обеспечить ощущения. Начинает двигаться вещь, двигается актер, пространство меняется все время. Актер знает, что на что меняется. Текст нужен для актера, а не для зрителя. Вы сидите и наблюдаете. Вы умственно не формулируете ничего. Вам либретто не надо. Вы реагируете на прыжок балерины: э-ээ-х! И вы хотели бы связно сказать: «как это хорошо», — но не успеваете, вас влечет за актером без того, чтобы сличаться с либретто. Конечно, надо, чтобы актер дал вам немного передохнуть. Но вы ему: дальше, давайте дальше! Но это вопрос, скорее, музыкальный… (вчера один пианист играл прекрасно Рахманинова, вещь эту никогда не слышал, какой-то опус, мало слушаю, надо больше). У вашего пространства может быть три, четыре, шесть измерений. Если вам его ограничить, вы будете смотреть в одном направлении и начнете наблюдать. Театр хитрым образом играет в трехмерном измерении. Тогда у наблюдателя и актера появляется возможность. Важно, что я занимаюсь таким театром. Гротовский не занимался: наблюдатель ему категорически мешает. Но мы сумели свести и человека до трехмерной вещи, хотя он таким не является. Вообще, это мистический прием, он откуда-то послан: если так не ограничить, то наблюдатель, если он не специально тренирован, не сможет наблюдать. Почему? По своему устройству. Я просыпаюсь, и у меня голова чуть ли не в духовке: тексты, тексты…
Человек не помнит себя более двух секунд: потом забывает, снова начинает вспоминать. За исключением очень тренированных людей. Это медицинский факт.

А может и не вспоминать. Зачем? Испытать чувство Тарковского: «Что сделал я с прекрасною судьбою, о боже мой, что сделал я с собою»? На такую глубину взглянуть?

Я про Тарковского сразу подумал, что впереди него кто — только Пушкин. …Конечно, руководитель — народа, государства, национальности, он должен сформулировать установки и сказать, допустим: «Широкие зады — это лучше. Избранные люди — у которых большие жопы», — и на этом настаивать и собирать этот… электорат. У нас же могут быть накоплены чувства вроде: «Ну, что же это: все время так!» Но это не более чем реакция. Вы же спросили про эмоции, я правильно понял? Эмоции — энергия. Чувства, а не органы, как зрение и прочие. Я думаю, это (способность к восприятию и наблюдению) вроде матрешки: есть тело, а встроено еще что-то, эмоциональное, — но оно может и не быть встроено или быть какое-то убогое, никогда не употребляется. Скорее всего, эмоции — откуда-то. Они не внутри вырабатываются. Как электричество: раз и перекрыто. А он ничего, живет.

Кто бы сказал человеку: самое важное в тебе очень слабо развито, тренируй?

Станиславский говорил: удерживайте в башке какой-то образ визуальный. Это неплохо. Это техники, которые годами вырабатывались, на востоке в основном, но и у христиан тоже. Называется техника пристального внутреннего взгляда для обретения ясновидения. Я понимаю, что какие-то актеры могут быть очень расстроены от того, что они не заняты. А они не заняты потому, что они, с моей точки зрения, не могут это сыграть. И даже не то, что не могут сыграть, а они не очень понимают то, что я им предлагаю: что надо для начала выяснить про себя хоть что-нибудь. Человеку это трудно. Попробуйте в течение месяца по часу в день следить за своими мыслями. Не получится. Все мешает.
На самом деле некоторые мысли можно утром проследить: как будто за ночь голова была в некотором упражнении и стерли, освободили место. Совершенно просто! Сесть и ждать: опа — мысль пришла. Потом еще одна. Потом еще. Полный автомат мыслей. За какую-то зацепился: она меня волнует. Она раскручивается, я ее зафиксирую и потом это использую. Интересно, как человек устроен: просто какая-то несостоятельная вещь… Если о себе это выяснить, с этим мы и выйдем. Сейчас ребята этим занимаются: стимулы могут быть разные. «Ну ладно, буду заниматься, может мне роль дадут». Но несколько человек вдруг обнаружили, что они очень отдыхают. Поначалу даже засыпают: очень устают от мыслей. Но просыпаясь, испытывают чувство — «как хорошо!» И начинают играть лучше. Актеры тоже наблюдатели, но они не отвлекутся от мизансцены, поскольку тренированы, от перспективы развития этой мизансцены — от некоего целого. Оно всегда есть сразу. Финал сразу есть на сцене. Всегда. Если его нет, это плохой театр. Все есть сразу. Дальше — тишина, и выходит Фортинбрас, «пусть Гамлета поднимут», — «Войскам открыть пальбу!» Вот финал «Гамлета». Если этого нету сразу, нет «Гамлета». То есть важно осознание. Мы не знаем, есть ли это осознание в зале…

Осознание — финал, присутствующий сразу? По силе испытываемого — «поражение». А может, это только разные слова.

Помните себя. Осознание своего присутствия. Я есть здесь. Здесь именно, вот в этом геометрическом пространстве. Вы скажете: нет, я существую в своих мыслях, в своей перспективе, в своем поражении. И мы говорим: да, но это нас не объединяет. Нас объединяет театр, который направлен к тому, что вы - есть, здесь. Задача театра — прямо вернуть в это состояние. Вот это и есть суть. ПРОТИВОСТОЯТЬ УЖАСУ БЕСКОНЕЧНОСТИ, и при этом хотя бы понимать, что противостоишь, что не дано животным, и при этом быть устойчивым. Язык не может быть помощником, потому что мы им пользуемся, как животные. Да, люди не могут сами себе сказать, в чем их впечатление, в чем их чувства. Но это неважно.
А вы, конечно, можете начать плакать, потому что это связано с вашими пространствами. И очень хорошо. «Надо же: я есть».
Собственно, вот это и есть театр. А если нет, то он и не нужен.

Масса людей «нормальны» от начала до конца дней. Ешь, развлекайся, «почувствуй разницу». «Хотите выглядеть на тридцать пять?» Искусство — в этом списке.

Театра это не касается. Театр: актер и коврик. На драматурга навалилось слишком много, вот в чем дело. Это же не простая вещь. Я все думал, как назвать… ну, спектакли, режиссеров. Гербалайф! Это же широкое такое… не знаю, как сформулировать. Короче, надо, чтобы было много людей в это вовлечено, и тогда это возникает в сознании, как будто это есть в действительности. Искусство гербалайф существует не с точки зрения самой производимой им помады, а с точки зрения оценки. Когда был жив Брежнев, было модно продлевать жизнь… Теперь — молодость.
А количество лет всегда можно увидеть, при натасканном взгляде.

Вы сказали одному интервьюеру: «Я не пишу учебников по пониманию театра».

Да ну не хочу об этом и говорить. Меня это уже не раздражает, когда меня спрашивают: про что? Люди хотят написать либретто, они этим зарабатывают. Хотя это имеет значение для нашего разговора. Ты можешь написать либретто? Могу, а по поводу чего? По поводу театра, мыла. Тот, кто пишет, он о себе не думает плохо. Он думает: я реклам не сочиняю. Нет, сочиняет, только хуже. Только это не шутка. Это шутка для того, кто пишет про пользу зубного порошка. А для того, кому он зубы разрушает, это не шутка. И не шутка для того, кто заказывает рекламы и на деньги от зубного порошка покупает своим детям хорошую зубную пасту.
Я люблю либретто писать, но совершенно в другом смысле. Раньше, когда ставил, я брал записи певцов иностранных. А он же поет по-иностранному! Я выпускал человека, обычно это была женщина, с микрофоном. Сейчас берем Азнавура, а там Никита Богословский: «Молодой парень… приехал в Париж… прошли годы, он так и не добился успеха, но уверен, что его талант будет признан». Ничего общего с текстом, но здорово Богословский читает! В этом смысле либретто мне очень нравится.

Недавно среди обычных попыток пересказать ваши спектакли словами появился «старый, забытый» мотивчик: «тончайший художник в плену своей эгоистической мысли». «Режиссер театра „Около“ превращает вверенный ему театр в консервант уходящей натуры». ВВЕРЕННЫЙ. Слово почти забытое. Мол, давно наступили другие времена…

Да? Не читал. …Сейчас я не думаю, что наступили. Они как-то одинаковые, времена. В связи с этим вспоминаю Кононенко. Он говорил: «Ннн-наши придут». И потом уже наступили какие-то действительно времена. И Кононенко спрашивали: ну че, наши пришли? «Ннн-аши пришли, но по-моему, они пппп-рошли мимо». У нас не очень-то развито чувство ВРЕМЕНОВ. Ну, может, так сказать?… Когда нечего есть, то бутербродик с селедочкой малой — классная вещь и с водкой, пусть плохой, челябинской или даже сахалинской. Самая плохая водка, какая мне попадалась, это водка на курильском острове Парамушер. Там нельзя было допить эту водку. Но нам уже было лет по сорок, а когда-то и выпили бы! А тут пошел в гости: коньяк, виски. Оказывается — но я и сам это знал, — что каждому свой напиток. Выяснилось, что мне коньяк нейтрален (водку не тестировали, а она должна была бы быть) а виски ПОКАЗАНО. А я его и пью все время! Но вот уже не станешь селедку — форель, хлеб без дрожжей…

А с чем сравните творчество?

А мы про него говорим? Давно сравнение приходило, из физики (мне нравятся естественные науки): плазму ведь ничем нельзя удержать, вы ведь это знаете. Она существует на солнце, по описаниям. На земле ей негде существовать, все сожжет. Но они ее добывают: думают, как сделать, делают магнитные ловушки, и она находится в подвешенном состоянии некоторое время, достаточное для направленных исследований. Так и наше дело. Это — сродни. Мои студенты это знают.
По-моему, я вам рассказывал. Один академик, это история конца пятидесятых годов, сдавал на права в ГАИ. Надо было отвечать по теории, спросили, что такое электричество. А этот академик был главный специалист в стране по электричеству. И он сказал им: А ЭТОГО НИКТО НЕ ЗНАЕТ. Они были просто потрясены. Такой простой вопрос. А он искренне сказал. Он сказал правду. Так оно и есть. Знают, как его достать — не знают, что это. Строят громадные турбины — но этот принцип знали и примитивные дикари: потри и получится. И когда набралось много ЭТОГО НИКТО НЕ ЗНАЕТ именно в естественных науках, там стало интересно существовать. Кроме азарта появилось ВООБЩЕ НИКТО НЕ ЗНАЕТ. Так в физике. А что уж говорить про искусство! Но в искусстве, правда, совсем примитивные люди, они не знают даже того, что я знаю.

Бесталанны?

Почему же? Поначалу-то они талантливы, но потом они встают на дорожку очень примитивную: они хотят быть КЕМ-ТО.  Хотя поначалу у них есть чувство священное. Дальше это не имеет отношения ни к чему, но описывается, как будто имеет. Плюс сам не может: ведь нельзя же искусство воспринимать, если не находишься в состоянии восприятия. ТАК МЫ ВСЕ ВЫУЧИВАЕМ и потом с трудом соответствуем тому, чему нас обучили. Какое искусство?!! Хотя оно может существовать при этом. Его можете воспринимать и вы, и могу я. И мы говорим: а он не может. Нет, он тоже может! Но никогда не будет, потому что его ситуация так сложилась. Судьба, или провидение, карма…

Кроме пространств, которые создает в человеке театр, есть простое трехмерное пространство, где театр проживает. Коробочка, одной стенки нет… Когда случился пожар, Валерий Прохоров рассказывал, будто вы произнесли «театра нет».

Возможно, после пожара были такие чувства… все спектакли потеряли, а сил-то нет. Но сил всегда нет. Это актер Зайцев как-то встретил Кононенко, тот ему сказал «сил нет», а Зайцев потом: «Кисточки, что ли, у него тяжелые…» Кононенко же создал всю эту железную коробку, которую можно перевозить на фуре. Вот возили «Три сестры». Она красивая… Ей чем больше сцена, тем лучше. Можно даже и не играть первые пять минут: и так продержимся.
Конечно, спектакли, которые сделаны для этого пространства, они не годятся для другого. Мы совершали попытки в филиале МХАТа — плохо, и все! Потому что здесь очень специфическое пространство. «Гамлет», «Чайка», «Вишневый сад» — очень хорошие спектакли. В принципе, мы потеряли весь репертуар.

А «Молитва клоунов»?

Да, мы поставили снова. Я хотел его повторить, но он не повторился. Теперь это другое. Сейчас он называется «Забыть или больше не жить». Тот не повторится, он никогда не повторится… А люди приходят, потом пишут: это «Молитва клоуна» в другом варианте. То есть опять начинают писать либретто.

«Да, хаосу вразрез построен на созвучьях мир, и, разъединен, мстит…»

Мне эта тема интересна, но я не знал, как к ней подобраться. Я б хотел, поскольку есть естественное чувство, от характера, — чтоб театр отомстил! Но кому и как? Наш или вообще?

Будет ли реконструирована сцена?

Трудно сказать… трудно сказать «нет». Помню, покойная Эскина, она хорошо к нам относилась, сказала тогда: Юрий Николаевич, а может это и к лучшему? В том смысле, что быстро реконструируют. А тут еще Этуш пришел. Я сказал: годы пройдут. Так и оказалось. Идет седьмой год. Ведь все уже было сделано, готова проектная документация, то есть где и как все расположено. Я, поскольку строитель, знаю: можно было сделать за месяц. Организация, которая делала предпроектные изыскания, имела контракт с Москвой, а это деньги. Потом с ними расторгается договор и не оплачиваются работы. Они подают в суд на город, но ничего не происходит. И им даже говорят: «не надо подавать в суд». Вот это было, потом переменилось, а в силу каких причин, это знают только высшие силы… и то: « не упадет волос» — но в каком смысле и в каком пространстве? Короче, сейчас опять какие-то… меняется мэр, и они суд выигрывают. А контракт не расторгнут. Так что не знаю, как сейчас пойдет.

Из-за театра поменяли мэра!..

Высшие силы? Мы этого не можем знать. Посмотрим. Мы же, в том смысле, в каком мы с вами общаемся, время воспринимаем как линейную величину: что-то еще будет. А как же: «стоят времена, исчезая за краешком мгновенья»? Они-то стоят! Кино мы смотрим. Кто только ставит? У меня в детстве — раз вы со мной делитесь детством — очень часто повторялось ощущение: ну, было это, было. Помню: подхожу к выключателю, руку поднял и вспомнил: уже было и день этот был. Я размышлял в детском возрасте точно так же, что это пластинка и где-то подтерто, и бац — перескакивает. Опять меня крутят по-новой! У меня не было внутреннего протеста, и сейчас нет. Поскольку это интерпретация необъятного и необъятно загадочного. Там, как мне представляется, много степеней свобод. Такая уж у меня претензия: а может, это нам так специально делают? Но надо так думать маленечко, а то увезут в Кащенко. Еще я наблюдаю бездомных. Здесь я их жизни не вижу, но бездомные в Париже — они хорошо экипированы, есть спальные мешки. Я видел: в стене ниша, около почты, он улегся, сверху не капает — хорошо. В точности наша коробочка.

«А ты останься тверд, спокоен и угрюм». Вы принимаете этот совет?

Ну, поскольку мы все обязаны взять у Пушкина, то конечно: «пока не требует поэта к священной жертве»… а если уж потребовал, то останься угрюм!

А тверд?

Может быть, в какие-то моменты я и тверд, но в очень редкие… Я вообще очень позднего развития! Я помню многое, помню себя в три года, а потом хорошо помню, что был полный идиот, каким и сейчас являюсь. В первом классе проходили буквы. Назовите слова на букву «в». Учительница говорит: например, «волк». Давайте. Все, там, «вобла», «вор». Я руку тяну. «Что Юра?» — «Волк!» Учительница берет другую букву, допустим «к» — например, «кресло». Ну, что? «Кастрюля» А ты, Юра? «Кресло».
Она нажаловалась моей маме, которая работала в той же школе, что я издеваюсь, и что она, если бы не мама, выгнала бы меня из класса. А я - абсолютно!!! Вот что это во мне? Сейчас я немножко соображаю, что.

Эшелонированная сосредоточенность.

Вот-вот. Мне повезло, что я занялся этой профессией, она помогает мне размещать мои шахматные мысли. Конечно, помогает сосредотачиваться. Тем не менее мой характер я нисколько не преодолел. И в других людях я бы это осудил, если бы сам не был такой. Я профессионально знаю, что характер в принципе преодолеть нельзя.
То есть его надо узнавать, а не менять. Даже вот такие вещи: надо написать письмо мэру. Новому (тому уже писали). Я писать письма умею. Но тут как? Написать прямо: Сергей Семенович, существует единственный театр, который к вам обращается — я хорошо понимаю зрителя: он не поймет этот язык. Но как составить послание о том, что я обращаюсь не затем, чтобы что-то получить — я действительно не хочу ничего получить — а потому что отчасти, хотя бы в силу своего плохого характера, я чувствую ответственность вот это реализовывать. Повторяю: отчасти, и мне даже самому это не очень приятно: обременительно, в силу моего характера. Что меня не извиняет. Нужно быть очень подготовленным, одаренным к тому, чтобы почувствовать вдохновение, чтобы действовать в том направлении, в котором я не действую и где меня нет. С другой стороны, как в этом здании новую сцену делать? Вот я сюда сегодня пришел, здесь хорошо чайку попить, поразговаривать…

Но как же… что же будет?…

Я жду, что распогодится. «Если б только распогодилось! Я бы тогда отправился в Сидкап!» Гениальная совершенно пьеса… может, думаю, поиграем… Как раз вот эта пьеса состоит из текста. Но, конечно, там текст так здорово написан, что важен не текст, а ритм. А где месть театра-то? Помнишь: «стоит статуя, месть в руке»?

Мне это не известно. Но месть должна быть. Может, театр мстит тем, что исчезает? «Ненужный театр», используя ваше определение, существует. Я слушаю вас: театр играет в трехмерное пространство, чтобы заставить человека зазвучать, завибрировать, — а разве театр не используют по-простому, то есть — по животной надобности «времен»?

А я смотрю на это так. Конечно, театр, существующий, конкретный, в основном плох. Слово нехорошее, но: не получается! Это естественно. Но он все равно должен быть хотя бы таким, потому что он должен быть сохранен. Потому что, если говорить всякий раз: плохо, убирайте, — ну, и всё уберут. Территория застроится во всех смыслах. (Вон перед пожаром соседний дом хотели расселить, никто не соглашался. Случился пожар — все мигом выехали. Теперь там выстроены быстро дорогие апартаменты, отель. А мы ставим в подвале).
А так он побудет некоторое время плохой, плохой, плохой… но живой.
Вот я прихожу однажды в иркутский театр. Мне уже лет двадцать. Но поскольку я позднего развития, то это значит, что десять. В зале сидит человек двадцать шесть. Театр очень хороший: бельэтаж, бенуар, два балкона… акустика гениальная — старый театр, дореволюционный. Никого нету, а я очень любил, когда в театре никого нет… что часто и бывало! Режиссер была женщина. Пьеса называлась «Хранители ключей». Что там было в фабуле, не помню: я никогда фабулу не воспринимал. И текста никакого не помню. А помню, что светлел задник и на его фоне за столом сидели две фигуры и что-то делали, то ли ели… вот и театр. Может, там все плохо было. Неважно!

Похоже на картину Чюрлениса «Сказка королей». Держат двое в коронах маленький замок на ладонях, наклонили к нему лица, он светится.

Момент театра, он не абсолютен. Гениально то, что пришел мальчик позднего развития и удивился. Поэтому пусть он будет даже плохой. Он сам ничего не значит — этот театр, которым я занимаюсь, театр в пространстве наблюдения. Монах сидит, у него наблюдатели — только боги. У нас боги — обязательно. И мертвые! Актер знает. Они прямо здесь, сидят. Они реальны в смысле, в котором мы говорим. Так же, как в церкви.

Театр — огонек, на который идут. «У Бориса и Глеба свет и служба идет».

Литургия идет: мизансцена четкая, а (мне это очень нравилось у Иоселиани) поп со страшного похмелья. Но все идет. Исполнители в тяжелом состоянии, зрители в тяжелом состоянии — идет! Вот и театр. Не возник в том смысле, в каком возникал, — ну завтра возникнет, через год. Пусть они время делают эту службу! Она не для этого. Мы время не понимаем.
А с другой, совсем с другой стороны, это такая простая работа. Может, и неплохо, в узком смысле, такое беспокойство: если уж и продолжать это дело какое-то время, то все равно нужны какие-то усилия… чтобы хлеб был… помещение, где репетировать… а для таких простых вещей нужно пристроиться к той ситуации… трудно это выразить, хотя сказать легко: КОТОРАЯ СЕЙЧАС СУЩЕСТВУЕТ. Так что, в чем месть?

В высокомерии. В «Иосифе и его братьях» римский император Тит изнасиловал еврейскую принцессу Беренику, а она — просто вышла из его палатки и уходит, уходит, с прямой спиной, — он в бешенстве…

Хорошо! Мне нравится это сравнение. 

Да, хорошо, пусть. Пусть хоть в любой театр придет мальчик…

… недоразвитый!

Еще не превратившийся в питающегося взрослого, хохочущего на стадионах.

Да. На этом построена лоботомия. Опять «Сторож»: «Приставят тебе провода к голове»…

Можно, я вам прочту одну мою запись не известного мне происхождения? Недавно нашла листок. Написано моей рукой, но лучше сказать — надиктовано. «В грохоте мира и неба мы делаемся материей Знания, и его инструментом, конечно. Истолкователи подходят близко, но их язык груб, а кроме того, им для изучения удобен неподвижный предмет. Так что они предпочитают изображения сущностной величине».

Все так, все так… А вы и поставьте это как эпиграф!

«Тут выпивали, говорю: пройдешь на спектакль? А он: опять тоска? — Да, говорю, но не та, которой крыши кроют, а та, которая ПЕЧАЛЬ». Ваши слова из другого разговора.

Да я это слово повторил! Я знаю, кто это сказал вначале.

Нина Чугунова, 1.10.2011



© 2006—2024 ОКОЛО дома Станиславского
Электропочта: info@okolo.ru