Новости
Пресса


<< Наталья Рожкова

Оклик

(«Магадан» Юрия Погребничко)

За два дня до спектакля было вот такое и повторилось дважды: как будто окликнули. Голос родной, но не узнаю. Твердый, тихий, немного печальный. Оборачиваюсь — никого, все вокруг застыло: люди прилипли к остановке, солнце безучастное. Длилось мгновение. Оклик остался. Он тревожит, ощущается как сосредоточенность. Поэтому иногда нет желания отвечать на бытовые вопросы. Добрые люди говорят: это шизофрения, скоро голоса начнут приказы отдавать. По их поводу Рудольф Штайнер воскликнул во время лекции 1922 года: это ненавистное мещанское слово нормалъностъ!


Поскольку мелочи, происходящие с нами, являются последствиями предстоящих, но уже там совершившихся событий, их отзвуком и отдаленным гулом, то не удивительно, что оклик повторился на спектакле, и более ярко, даже торжественно. Поэтому я воспринимаю спектакль как одно-единственное цельное пространственное мгновение. Улыбка, о которой пишет Набоков в приведенном эпиграфе, — точное описание моего состояния. Насчет мурлыканья не скажу. Это более к критикам относится. Они мурлычут. И это ближе к балету. А «Магадан» к балету не близок. Потому что он внезапен, и даже самого благородного кулинарного предвкушения и сцепленных ладошек ожидания следующего па не обеспечивает.


Как у Вознесенского (дело происходит в поегде): господи это же ты помнишь перевернулись возле Алма-Аты только сейчас обернулись. Или стихотворение Марии Михайловой: когда мы с тобой в одном городе сразу оттепель минус на плюс чтобы нам не стоять на холоде если я на твой зов обернусь. Я сказала Марии: надо написать «когда я на твой зов обернусь», а не «если», — и ошибалась. Можно же и не обернуться, что происходит сплошь и рядом. Практически не оборачиваемся.

… звучит много песен о Магадане в исполнении Наталии Рожковой, на экране показывается небывалый город, заметенный по верхушки фонарных столбов. В спектакле куда-то, чую, едут или сидят ждут — то ли поезда, то ли самолета, но скорее всего вообще. На всё одни намеки, указания. Мария Погребничко дважды начинает и бросает девичий танец, разводит руками, опускает руки. Героиня Лилии Загорской не всклад задает вечные вопросы. (Тут-то в зале хохотнули, сердце мое сжалось. Если когда-нибудь доверялись со своей искренностью невпопад, то понимаете).

Неполный, прерванный, правда точный и на мгновение узнаваемый звук — как мой вечный преследователь, запах паровозной гари при входе на любой вокзал, а паровозов-то давно нет! Это не гарь, это фантомный запах свободного бегства. Откуда я знаю, куда! И даже неважно, откуда. Уехать — это русское пространство, а не временная вешка и никак не физическое действие. 
Итак: точный прозрачный звук, запах гари плюс немного кварцевого излучения. Ощущение ослепительное, морозное. Может, так в этом городе и есть? Похоже на то, как узнать свое довольно высокое происхождение, но неподготовленно. К примеру, надо было вынести мусор. И ты стоишь с мусорным пакетом и не знаешь, что с ним делать. Конечно, никто с мусорным пакетом в театр не ходит. Хотя частично и ходит. 

С чем еще сравнить улыбку «Магадана»?
В старом советском фильме девушка, улыбаясь, высунулась в окно поезда, ветер рывком сорвал косынку с плеч и мгновенно унес в ликующее пространство, разрываемое изогнувшимся змеей поездом. А она не расстроилась! Фильм был о любви с бытовыми препятствиями, его не помню. Но точно она ехала в дальнюю даль. И эта даль уже присутствовала в пространстве вокруг поезда.

Еще сравнение: питье редкого белого чая, привезенного другом из Японии, Запах неощутим, но он там есть. Еще? Мгновенная симпатия. Ты ее забываешь ощущать. Но она есть.




Приведенная в эпиграфе цитата из Набокова для меня спасительна в разговоре о спектакле. Признаться, мне даже пришлось схватиться за томик лекций и искать ее: мысль помнилась не по словам, а по отдаленному отзвуку: надо было не вчитываться, а внюхиваться в текст, быстро листая.


Осмелюсь, в связи со спектаклем, добавить к Набокову. Взаимоотношения иррационального и материального (речи) развиваются, связь устанавливается и обратная. Иррациональное, оживающее в нас и опознаваемое нами при участии речи создателя (с участием других средств, поскольку это же театр), вмешивается в речь, возвращая некоторым понятиям первозданный смысл. Но это оживление смысла действует одномоментно и по отношению не всякого наблюдателя, а только кого-то, как и указывает Набоков.


К слову, заметили, как Набоков загорается от темы пошлости, как мало ему нужно внешних поводов и чужих доказательств, чтобы мгновенно завестись скрипящей брезгливостью, и как обширна им очерченная география угодий этой шаловливой дамочки? Тут все, даже традиционно нам дорогое: и народники, и, насколько понимаю, Добролюбов с Белинским, и немецкая повседневная психология (он сослался на Гоголя, а сам не стал, учуяв в собственной просящейся на язык язвительности — в 1944 году! — пошлость ненависти, чего не избежала Лариса Рейснер, когда издевалась над всем немецким, включая маргарин, в свое время в своих текстах), и отвратительное стремление публики привязать великую поэзию в действии к реальным событиям, требовать от нее достоверности, внимания к реальному простому человеку, улучшения общества и порицания его пороков. Сюда можно смело добавить смех и слезы публики, посмотрите эпиграф. За последнее большое спасибо.


Какие же слова возвращает к их первоначальному смыслу спектакль «Магадан»? Одно. Надежда. Вполне опошленное русское слово.


Магадан мгновенно, как бывший в нас всегда, восстанавливается в нас, пусть на мгновение. Город, откуда мы все если не родом, то хоть давнишним прошедшим житьем, сладким сном, не сбывшимся, но твердым обещаньем, детской коляской, забуксовавшей в снегу. Где мы были и когда-нибудь будем счастливы, в одиночестве и вместе, куда приедем или откуда вовсе не уезжали, только об этом забыли…


Это улыбка надежды. Как будто приехал и топаешь с вокзала по безлюдному утреннему городу. Ужель дорога от вокзала мне прекратит повиноваться?
Настоящая надежда не требует косвенного дополнения, какие мы постоянно к ней пристегиваем. Она не утешает, она часто проливает слезы. Но не те, о которых можно сказать: рыданья бытовой тоски. Не лжет, не приносит в больницу виноград, не берет за руку. Не звонит, а если звонит не задает бытовые вопросы. Она медсестра, которая идет впереди тебя по больничному коридору.


Пространство спектакля, как и нескольких других у Юрия Погребничко, совершается еще и много сверху над маленькой коробочкой. Над светлою волной — ледяная космическая ночь. И созвездий колымаги поворачивают вспять. Может потому и взят для исполнения Магадан, физически достаточно недостижимый реальный город, чтобы разом очертить громадную полетную ночь и выпустить нас в эту ночь прямо из Вознесенского переулка-9а, как дисциплинированную птичью стаю или смену сонных семейных вахтовиков?


Необоримое пространство и уехать — русские меры времени, земного существования и его ценности. Как тут не вспомнить пассионарную теорию Льва Гумилева. Спектакль служит замечательным и небывалым доказательством ее справедливости. Масштабы сопоставимы.


Если вспомнить спектакли Режиссера, в которых частично был применен схожий прием опоры на звучание песен, то это и близко, и совсем нет. У души есть физиология, генетика. «Старый, забытый» или «Русская тоска» активизируют, так сказать, паттерны восприятия, ее наследственные болевые точки. Такую игру тоже интересно на себе наблюдать. Например, можно легко воссоздать в себе Харбин. Или это было у моря где лазурная пена… Мы в этом все немного Высоцкие. 


Но Магадан Погребничко не Магадан Высоцкого. И не Город Золотой. Здесь именно господи это же ты.




Скрип полозьев ответный скрип двери и голос с метелью схожий высочайший пришел рескрипт смена царства и въезд вельможе и домой…


Возвращаясь к лекции Набокова, отмечу, что в спектакле разумеется нет никакой жизнеутверждающей и обнадеживающей идеи в том ее виде, какой ее ненавидел Набоков и какую считал самым пошлым изобретением тех радостно требовательных критиков, которых он, кажется, называл жабами. Потому что спросить, а на что надежда, все равно что спросить, а о чем спектакль и какую мысль он проводит. Пошлость — очень хорошее русское слово. Считается, что Набоков ввел его в обиход американцев. Научил их ему. Не представляю, как. Так же, как у них появились mujik и babushka? Лермонтов поэтому непереводим. Даже у немцев, мастеров картинного плавания в пруду в обнимку с лебедями, подобное — свое.


Так что и надежда, в одиночестве противостоящая пошлости всего, что наступает вслед за мгновенным, — исключительно наша.


Мы это подзабыли ощущать, затолкали на верхнюю полку плацкарты, надеялись не надеяться. А поезд тем временем шел и шел, грудью разрывая пространство.


Кто-то в вагоне проснулся и снова уснул.


Р. S.
У меня есть догадка, что спектакль был создан благодаря одному мгновенному ощущению его создателя.
Подобно перу птицы. Оно иногда вертолетом спускается тебе на ладонь.


Однажды мы хоронили друга. Музыки не было, но мимо шла другая процессия с оркестриком. И вдруг он заиграл вальс из «Старого, забытого». Был апрель, ощущался как осень.

Нина Чугунова



© 2006—2024 ОКОЛО дома Станиславского
Электропочта: info@okolo.ru