Новости
Пресса

Страницы:

1 | 2 | 3


<< Алексей Левинский

Алексей Левинский: Не верчу головой в разные стороны

«Культура»

Студии Алексея ЛЕВИНСКОГО «Театр» исполнилось 25 лет. Четверть века этот актер и режиссер экспериментирует, не оглядываясь ни на какие внешние влияния. На нынешнем фестивале «Золотая Маска» Левинский был номинирован на лучшую мужскую роль в спектакле Театра ОКОЛО дома Станиславского «Странники и гусары». Спектакль удостоен приза критики.

 — Итак, вашей студии — 25. Расскажите, как все начиналось.

 — Начиналось все в 1978 году в Студенческом театре МГУ, куда я пришел с компанией актеров из Театра сатиры, чтобы работать над «Гамлетом». Пригласил меня Роман Виктюк, который тогда был там главным режиссером. Он ставил в Театре сатиры спектакль по пьесе Леонида Зорина «Незнакомец», где я играл главную роль. Спектакль по цензурным соображениям так и не вышел. Виктюк увидел во мне режиссера — в репетиционном зале Сатиры я ставил «Балаганчик Дона Кристобаля», «Золотого осла», «Жоржа Дандена».

На репетициях «Гамлета» образовалось ядро будущей студии, а крепкая компания профессионалов и любителей — в этом и было своеобразие — сложилась чуть позже. Через несколько лет со спектаклем «Преступление и наказание» нас пригласили на театральный фестиваль «Игры в Лефортово». Нужно было придумать коллективу название, и мы остановились на слове «театр». Это довольно точно, потому что меня больше всего интересует театр про театр. Доли профи и любителей в коллективе были примерно одинаковы. Но просто любителями их назвать нельзя, потому что актеры студии прошли большую школу — репетиции, тренинг по биомеханике, музыкальные занятия. Моя мама Ганна Алексеевна Грановская, тогда преподаватель на эстрадном отделении в Цирковом училище и в прошлом актриса ТЮЗа, в студии делала все музыкальные вещи. Особенно в народной драме «Лодка». Благодаря ей мы научились петь хором и никогда не думали, что это станет таким объединяющим началом, универсальным способом найти общий ритм.

Мы все время работали над серьезным и сложным материалом, началось с «Гамлета», потом Достоевский, Брехт, Чаплин, Беккет. Это похоже на учебу.

 — Театр для вас — это прежде всего лаборатория, а не работа на зрителя?

 — Да, театр для меня — это штудирование, это объект изучения, это целая страна, а ее населенные пункты — пьесы. Через конкретную театральную работу мы пытаемся понять и моральные, и психологические, и мировоззренческие вещи. При этом так, чтобы это не выходило за рамки работы сценической, чтобы не соскакивало в другую область, хотя иногда это очень трудно. И внутреннее развитие студии сегодня продолжается.

 — Звучит все очень красиво. Но за 25 лет у вас так и не появилось своего помещения. Это объясняется вашей непрактичностью, нежеланием заниматься продюсерской деятельностью?

 — Конечно, я - человек непробивной. Но дело не только в этом. Бездомность — это внутренняя направленность студии. В начале перестройки был момент, когда многие студии переходили в статус профессионального театра. На этой волне создали свои театры Розовский, Белякович. У нас тоже появилась возможность. И вроде бы сначала такое стремление было, но как-то довольно быстро я понял, что все это не нужно. Создавать профессиональную труппу — значит менять состав актеров, формировать репертуар, афишу. Я почувствовал, что это никакого отношения к тому, чем мы занимаемся, не имеет. В то время я уже поработал в Театре сатиры, перешел потом в Театр Ермоловой и прекрасно знал, во что все может превратиться, если встать на профессиональные рельсы, заняться производством, пусть и в усеченном варианте. Хотелось сохранить клубный характер студии. Людей объединяет только интерес, на протяжении всех 25 лет ни у кого не было материальной зависимости — деньги никто не получал. И это хорошо, потому что люди по-другому себя ведут, по-другому разговаривают, во всем совершенно другой ритм. И только так, по-моему, можно сохранить экспериментальный, учебный характер театра-студии. Среди профессиональных сегодняшних театров, правда, есть исключение, где присутствует такая студийность, — ОКОЛО дома Станиславского. Это мастерская, в которой есть маленькое производство, но оно, слава Богу, не становится конвейером, фабрикой.

 — Алексей, вы ставите спектакли не только в своей студии, но и в Театре имени Ермоловой, в Центре Мейерхольда, в Театре «ОКОЛО». Ваш стиль — аскетичность выразительных средств, но это не мхатовская психологическая школа, не чувственный театр. В какое же русло отнести вашу работу?

 — Можно попытаться, хотя трудно. Слова — одно, работа — другое. Для меня всегда была интересной и притягательной попытка понять сам феномен театра, который связан с определенными традициями, истоками. Больше всего меня интересует режиссерский театр. Как Мейерхольд писал на афише: «автор спектакля». Хорошая актерская игра может быть только внутри такого спектакля. А когда она становится самодовлеющей, когда демонстрирует себя как самостоятельную ценность, эта ценность теряется.

Я исследую в своей работе театральные явления, которые мне близки, — комедию дель арте, фольклорный театр, поиски Мейерхольда, то, что Станиславский называл представлением.

 — Но выразительные средства вашей режиссуры очень скромны, никаких особых эффектов, все на полутонах.

 — Да, это противоречиво. Форму можно понимать как богатство, зрелищность, как изобилие во всем. А можно и по-другому, как что-то очень лаконичное. Трудно сказать, кто богаче — Беккет с его аскетизмом или Жене, у которого пьесы очень чувственные, картины в них яркие и гротескные. Все дело в том, что тебе ближе.

 — Неужели не манят соблазны антрепризы, широкой известности, денег?

 — Для меня все это никогда не было соблазном, и кино с телевидением не тянули, не привлекали никакие масштабные постановки и участие в них в любом качестве. Наверное, потому, что меня как зрителя это мало интересует. У Сэлинджера об этом хорошо сказано. Герой одной из повестей советует своему брату: «До того, как стать писателем, ты же был читателем. Вот и пиши о том, что бы тебе самому хотелось прочесть». Этим я и руководствуюсь. Ставлю то, что мне самому хотелось бы посмотреть.

 — Но в Театре «ОКОЛО» вы стали играть главные роли. Недавно сыграли Алису в спектакле по мотивам Льюиса Кэрролла.

 — Этот театр тоже, прежде всего, привлек меня как зрителя. И поэтому, когда моей студии негде было играть, я обратился к главному режиссеру «ОКОЛО» Юрию Погребничко, и он нас приютил на Малой сцене. Потом я поставил несколько спектаклей с актерами театра и сам стал играть в «Лесе», «Странниках и гусарах», а теперь вот в «Алисе».

 — В конце мая в Центре Мейерхольда объявлена премьера «Эдипа» Софокла в вашей постановке. Расскажите об этой работе.

 — Меня пригласил Валерий Фокин. Набрали режиссеров из разных городов и стран. Открыли магистратуру для людей, которые уже окончили либо режиссерский, либо актерский факультет. Я с ними ставлю «Эдипа». Условие — обучение два года на античном материале — было заявлено сразу. Пока они будут учиться, они будут этот спектакль играть. Преподаю им и биомеханику.

 — Биомеханику вы преподаете по всему миру — в США, в Европе. Что это за система и как вы ей овладели?

 — Мне в жизни очень повезло: в Театр сатиры в 71-м году пришел Николай Георгиевич Кустов — актер и педагог по биомеханике. Несколько лет я с ним занимался. А потом продолжал заниматься сам и передавать свои знания. 

 — Вам нужно написать учебник. Кому же еще, как не вам?

 — Биомеханика — совершенно практическая вещь и передается только от учителя к ученику. Она учит равновесию, координации. Снаружи и изнутри.

 — Вы ставите эпатажного Сорокина. Чем он вас мог привлечь при вашей нелюбви к эффектам?

 — Мы поставили вторую часть его пьесы «Дисморфомания», где пациенты психбольницы играют Шекспира. Мы сами работали над «Гамлетом», и нам было интересно сыграть про то, как сумасшедшие видят Шекспира. В пьесе виртуозно соединены «Ромео и Джульетта», «Гамлет» и отсебятина пациентов. Это очень талантливая пьеса.

 — Вы не появляетесь ни на каких крупных театральных тусовках, как и ваши единомышленники из Театра «ОКОЛО». Театр-лаборатория — это такой способ жизни, что бы в ней ни происходило?

 — Наверное. Театральные люди, как правило, никуда особо не поворачивают головы. Это такая черта, которая может быть хорошей, может быть и плохой. Замкнутый мир. 

 — Но в театр вы, наверное, все-таки ходите. Что из последних впечатлений могли бы назвать?

 — Спектакль Камы Гинкаса «Сны изгнания».

 — А в кино?

 — В кино сейчас почти не хожу. Пересматриваю дома все одно и то же. Чаплина, Феллини, Китона.

 — Не боитесь, что мимо вас пройдет что-то гениальное в искусстве, в литературе?

 — Сейчас такого опасения нет. Хочется полностью отдаваться тому, что делаешь в данный момент. Наверное, это связано и с возрастом. Страсть к поглощению впечатлений, когда одно уничтожает другое, а все вместе забирает время, прошла. В таком раздерганном состоянии ни играть, ни ставить, ни воспринять ничего нельзя. Театр — вообще вещь очень хрупкая, ее может погубить все, что угодно, — морализаторство, пафос, актуальность, натурализм. А с другой стороны, иногда кажется, что нет ничего такого, чего нельзя показать на сцене. Ну просто нет. Другое дело — как показать. Хрупкая вещь.

Юрий Луговской, 15.05.2003



© 2006—2024 ОКОЛО дома Станиславского
Электропочта: info@okolo.ru