Новости
Пресса

Страницы:

1 | 2 | 3


<< Алексей Левинский

Ждите развязки.

Русский Журнал

Раз уж главным театральным событием первой половины апреля в Москве из года в год оказывается «Золотая маска», то все апрельские премьеры для театралов автоматически перемещаются на конец месяца. Заметных событий на сей раз было несколько.

Во-первых, начали умирать Тарелкины. То есть из пяти намеченных в Москве постановок сухово-кобылинского фарса в апреле появились первые две. Такое бывает иногда: все театры вдруг бросаются ставить одну и ту же пьесу. Порассуждать о том, почему это происходит, всегда соблазнительно, и иногда, в случае пьес Чехова например, можно прийти к занятным соображениям по поводу самочувствия общества. Но иногда вызов общественной ситуации настолько очевиден, что и рассуждать-то не о чем. Так, например, было в конце восьмидесятых, когда все схватились за брехтовскую «Трехгрошовую оперу», весело толкующую о слиянии полиции с криминалом. Так и теперь, когда речь идет о судейском произволе. Лучше-то на эту тему у нас со времен Сухово-Кобылина никто не написал, да и особенных изменений в полицейско-судейских нравах за последние полтораста лет не произошло.

Первой вышла «Смерть Тарелкина» в калягинском театре “Et cetera”. Это была, пожалуй, одна из самых долгожданных премьер сезона: молодой литовец Оскарас Коршуновас, режиссер в Европе весьма известный и признанный, впервые поставил спектакль в Москве, с русскими актерами. Между тем ощущения этот спектакль вызвал какие-то странные. Коршуновас в своей московской постановке пошел внешним, формальным ходом, который выглядел очень эффектно в его литовских спектаклях по обэриутам, с их гротескной, выразительной пластикой, похожей на танец. Он придумал фантасмагорические сцены с двойником Тарелкина и изобразил их в виде теневого театра, который у него был отлично разработан еще в старом спектакле по «Мастеру и Маргарите». Но вялая, детренированная и непривычная к острой форме труппа театра “Et cetera” смотрелась в этом фарсовом «балете» кисло и нелепо.

Для Коршуноваса была важна идея «молодого Тарелкина» — он говорил о нем как о человеке 90-х, герое своего поколения, от которого ждали свершений, а оно оказалось способно только к мимикрии. Надо сказать, выбор на «поколенческую» роль Владимира Скворцова был точен. Именно Скворцов стал в кругах молодых театралов практически культовым актером, взяв на себя главный лирический монолог сегодняшней драмы (речь Обломова из пьесы Михаила Угарова о том, что всем нужны только деловые качества, а целый человек с его снами, настроения и мечтами — никому не нужен). Но скворцовская лирика и нежность Коршуновасу нужны не были. Ему нужно было именно отсутствие свойств, которое в театре чаще оказывалось похоже на невнятность. Издевательский каламбур, на котором строит свое обвинение следствие, о том, что Тарелкин — вурдалак, потому что он «оборачивается в стену», режиссер превратил в прямую иллюстрацию к спектаклю: художница Юрате Паулекайте оформила сцену как красивую полосатую коробочку, от которой рябило в глазах, и одетый в полосатое Тарелкин буквально сливался со стеной. Такому повороту уже сопротивлялась сама пьеса. Действие получилось странное, надрывное, крикливое, временами занятное, особенно когда на сцену выходили Скворцов и Калягин (неровно, но неожиданно и сильно игравший Варравина), а в целом какое-то растерянное. Критика этот спектакль не полюбила.

Театральные рецензенты, один за другим объяснив, как вообще-то хорош режиссер Коршуновас, с неловкостью признавались, что в московском спектакле что-то сбоит. Вроде события на сцене развиваются эффектно, а выходит как-то скучно, без динамики. Александр Соколянский во «Времени новостей» предположил, что режиссер «устал быть изобретателем новых возможностей, он сделался эксплуататором своих собственных находок». Марина Давыдова написала в «Известиях»: «Все стилевые признаки режиссуры Коршуноваса — экспрессивная массовка, заостренная сценическая форма, внятное визуальное решение — в „Смерти Тарелкина“ вроде бы на месте, и все работает с какой-то пробуксовкой. Словно классная иномарка, увязшая на нечищеной российской дороге».

Вторая «Смерть Тарелкина» произошла на малой сцене Театра имени Ермоловой. После напряженного, громогласного и почти истерического спектакля Коршуноваса маленькая, тихая история про Тарелкина в постановке Алексея Левинского казалась совсем обыденной, почти домашней. Дело тут развивалось в помещении, похожем на большую штабную палатку, среди ломаных ящиков и скамеек, с плакатами по гражданской обороне и противогазами на стенах. Все герои носили какие-то непонятные условные мундиры разных стран, эпох и войск. На бравом Варравине в лихо заломленном берете было что-то похожее на форму американской армии, а то и кожаное пальто, корпулентный неторопливый Ох выступал с золотыми лампасами (может, кто-то высокопоставленный из дореволюционных?), а маленький, лысоватый, суетливый Расплюев носил что-то судейское.

Бритоголовый Тарелкин из ермоловского спектакля выглядел своим в этом круге вполне добродушных мелких начальников, не ведающих о том, что их власти даны какие-то границы. Левинский отнял у героя все монологи, лишив его пафоса, который у Сухово-Кобылина заносил Тарелкина в немыслимые выси, почти превращая его в пародийного Гамлета. Никаких высот — речь идет просто о зарвавшейся мелкой сошке, попершей против своих. Его для виду помучили, а потом, конечно, вернут в лоно чиновничьей семьи.

А еще в этом спектакле был маленький оркестрик, состоящий из Качалы и Шаталы, слегка напоминающих десантников в банданах, сильно крашеной, панельного вида старушки (ее тут считали женой дворника) и девчонки в пионерской форме, которая заодно оказывалась служанкой Тарелкина Маврушкой. Вся эта гоп-компания между эпизодами выходила к зрителям и без особого умения, но с восторгом исполняла уличные песенки разных времен, начиная от «Бубличков», «Кирпичиков» и «Цыпленка жареного» до чего-то совсем уж сегодняшнего и очень надрывного. А заодно порывалась плясать или изображать что-то гимнастическое, чем очень напоминала «музыкальные моменты» из спектаклей Юрия Погребничко, с которым в последнее время много работал Левинский. 

Надо сказать, на этот раз Левинский, ставящий обычно замкнуто и несколько эзотерично, сделал открытый, почти простодушный спектакль, в котором все, что принято считать дикостью и беззаконием, выглядит привычным течением жизни, бесхитростным и не лишенным даже абсурдного обаяния. В обсуждении критиками этой «Смерти Тарелкина» самыми важными словами оказались, как ни странно, «нежность» и «жалость». Марина Зайонц написала в «Итогах»: «К истории своей страны Левинский, многого в ней не принимая, относится с какой-то печальной нежностью, и это, как ни странно, главная краска его спектакля. По ходу действия время от времени становилось жутко от совершенно дикой, до боли знакомой обыденности происходящего, но в памяти потом остаются не обличения с разоблачениями, а только лишь печаль и нежность прожившего общую с нами жизнь режиссера». Олег Зинцов в «Ведомостях» сказал так: «Жалость к миру — это какая-то органическая часть таланта Левинского, и никуда от нее, по всей видимости, не деться. Левинский, конечно, знает, чего заслуживает нежить из сухово-кобылинской пьесы, а все-таки волнуется: как они там, в своем аду?»

Дина Годер, 28.04.2005



© 2006—2024 ОКОЛО дома Станиславского
Электропочта: info@okolo.ru