Новости
Пресса


<< Оккупация — милое дело.О, Федерико!

РАЗГОВОР ВМЕСТО РЕЦЕНЗИИ

Сцена 4-2011

От редакции: Так случилось, что редакция «Сцены» почти в полном составе оказалась на одном из первых спектаклей «Оккупация — милое дело» в театре «Около дома Станиславского». Впечатление от увиденного было таким сильным, что мы не могли не рассказать о спектакле нашим читателям. Однако времени на ожидание рецензии не было: номер был практически сверстан. Было решено поговорить «на троих»: так получился разговор вместо рецензии. 

Д. Р. После спектакля пытался понять, благодаря чему режиссёр Погребничко добился такого сильного
психотерапевтического эффекта. Отношу за счёт чеховского приёма отстранённого взгляда на происходящее. Именно этот взгляд, как ни странно, сделал всё, что происходит на сцене, настолько близким и личным, что к финалу ты уже просто разъят на составные части и испытываешь раздирающее чувство сострадания к людям, которые прошли перед тобой за короткое время спектакля. Почему такое происходит? Почему сопрягается с ощущениями нашей теперешней жизни? Чеховское вижу в подходе к рассказу о событиях, о героях, о перипетиях их жизни и даже в разговорной манере главной героини. Л. Загорская говорит почти безинтонационно, ровно, а внутри её монолога — такие пики и такие спады, что дух захватывает. Обо всём она повествует словно на одной ноте, как рассказывают уже не в первый раз, а никто не слышит, и уже нет надежды, что услышат. Усиливая эту «отстранённость», Погребничко абсолютно точно, прямо хирургически, вводит в этот монолог фрагменты из фильмов Феллини, Вайды и Куросавы. В них есть то эпическое начало, которое живёт в этом спектакле. Эта частная история выводит нас на ощущение эпического события, но которое ещё продолжается, оно не закончилось. Лев Толстой говорил о «колебательном влиянии» прозы Чехова на читателя. Вот и этот спектакль, колебательно влияет на зрителя. Погребничко настраивает нас как пианино или рояль незаметно, и его настройка настолько тонка, деликатна и точна, что мы начинаем в унисон звучать вместе со всеми, кто на сцене. И к финалу зрительный зал и сцена становятся совершенно неразрывны. Собственно говоря, ради такого соединения сцены и зрителей театр и существует…

А. М. Погребничко со товарищи — большие специалисты по предметному миру, по мелочам жизни: тем, которые были и ушли, и тем, которые исчезают на наших глазах (и с нашим участием). Погребничко их помнит и старается задержать. Это вовсе не означает, что он набивает ими сцену. Их мало, и они как-то нелепо, но обаятельно соседствуют друг с другом. Нужны они ему, чтобы возбудить воспоминания, личный опыт зрителя. И чем в более парадоксальной стыковке они находятся, тем острее тревожат память. Хорошо сказала когда-то Дина Годер: «Узнавание приходит прежде понимания и не нуждается в нём. Это моё прошлое…». Каждый вспоминает своё прошлое и думает об общем. Погребничко «первым в театре дал услышать щемящий и печальный звук уходящей эпохи — в то время, когда все продолжали посылать ей вслед проклятия» — это Годер написала по поводу спектакля «Вчера наступило внезапно» (1990 год). А уж в «Оккупации» этот звук особо пронзителен. Погребничко всегда соединяет, связывает, казалось бы, несовместимое, неблизкое. Делает, например, некий микст из текстов Володина и Достоевского («Где тут
про воскресение Лазаря?»). Или из Вампилова и Чехова («Я играю на свадьбах и похоронах»). Или из разных произведений Чехова («Молитва клоунов»). По первому знакомству это кажется нарочитым. А потом вдруг начинаешь плакать. А в «Оккупации» соединять начала сама Татьяна Орлова: картины детства, привидевшиеся немолодой обитательнице психбольницы. Причем свое пребывание там она вовсе не считает несчастьем. Скорее — наоборот. «Мне полезен сумасшедший дом,- говорит она, — я после него стала умней… Я считаю, если человек пишет, и не был в сумасшедшем доме, он какой-то не такой, в нем чего-то не хватает, он ненормальный и неполноценный». У Погребничко, сцена остается открытой, со всеми её реальными особенностями. Место действия? — Сцена театра ОКОЛО. Всегда. И у Чехова — и у Петрушевской… Они с Ю. Кононенко давно уже оставили видимой старую кирпичную кладку арьера, добавили несколько листов ржавого железа, проржавевшие трубы, рельсы, начерно обструганные доски. Добавили детали вполне узнаваемые, встречающиеся в «низовой», барачно-лагерной жизни. Притом совсем не в тех сочетаниях, в каких встречаются в реальности. На столбе может висеть семейная фотография в старинной рамке, музейное зеркало, а рядом — жестяной рукомойник и стоять кипятильное чудище типа «Титан». На актерах — зэковские ушанки, бушлаты и ватники. Но полы ватников заканчиваются брюссельскими кружевами, а на спине и рукавах — изысканная вышивка или аппликация. Это они не эпоху приукрашивают, но заставляют как-то по-новому взглянуть и воспринять. Мы, конечно, реагируем на эту странность, особенно на то, что стык ватника и кружев незаметен, чего Надежда Бахвалова умеет добиться почти идеально. Она много лет одевала спектакли Кононенко, а теперь, когда его нет, не только делает костюмы для Погребничко, но вместе с ним старается сохранить стиль Кононенко в сценографии. Сцена, на которой работал Кононенко, сгорела в 2004-м, ныне спектакли играются на меньшей — La Stalla. Говорят, что она вписана в останки каретного сарая дома Станиславского. Полуразрушенная арка слева. Кирпичная кладка — старее не придумаешь… И побелка. А для «Оккупации» даже сделали три барельефа с серпами-молотами. Так сказать, изобразительный элемент, поскольку предполагается, что это что-то вроде клуба наших солдат в ГДР. По-прежнему на сцене господствуют натуральные вещи, но уже не барачного типа. Надо же всё-таки выглядеть… Так что серпы-молоты реальны и объяснимы. А какие-то номера концерта происходят в психбольнице, где тоже серпы-молоты возможны. Там ведь, наверное, и госфлаги вывешивают по праздникам. Несовместимость
сочетания реальных вещей, вынесенных в пространство сцены в «Оккупации» не так остро выражена. Здесь она господствует в женских костюмах героини и её подружек Ленышки и Людышки, а также Ирки — сопалатницы из психбольницы. Остатки того, что носили в те годы. Но вот загадка: почему мне так интересно смотреть на нелепую кофту-самовяз, к тому же застегнутую не на ту пуговицу…. Или принять как должное несменяемость одежды Лилии Загорской.

В. Г. Мне показалось, что в костюме героини есть всё, что она носила в своей жизни: красный капор, зелёный бант под подбородком, марлевая юбка с оторочкой из наряда новогодней «Снежинки», под ней шаровары с начёсом, а поверх всего какое-то заношенное пальтецо. В этой одежде — целая жизнь.

Д. Р. Действительно, в костюме всё, что было в её жизни и это совершенно органично соединяется с её рассказом об этой жизни.

А. М. Сцену как таковую, не прячут от зрителя и в «Оккупации», но вместе с тем, обозначаются локальные
«места действия». Вот справа — полки плацкартного вагона, по тесному проходу военные тащат чемоданы и 
ковры, даже играют движение поезда, чуть покачиваясь. А левее — вроде бы часть клуба солдатского со старым пианино на обшарпанной временной эстрадке, рядом с пианино — натуральная установка для ударника
(барабаны, тарелки и т.п.), под эстрадкой валяются обрывки маскировочной сетки. А надо всем этим —
маленький морщинистый, будто жёваный киноэкран.

В. Г. Я вообще люблю спектакли Погребничко. Мне нравится в них сочетание слова с музыкой. И в этом спектакле музыка связана с взрослением и перипетиями судьбы героини, попавшей маленькой девочкой в послевоенную Германию вместе с родителями — она взрослеет, и её отношение к музыке меняется. Танцы
солдат — в конце спектакля… И это, вероятно, тоже воспоминание. 

Д. Р. Мне показалось, что в этих вставных номерах, — ещё один приём, другая режиссёрская мысль. Все
исполнители — это обычные люди из народа, которые исполняют общеизвестные популярные произведения в 
меру своих возможностей, таланта и, я бы сказал, закрытой искренности. В их исполнении нет открытой эмоции, и контрапункт закрытой внутренней искренности личного бытия на контрасте с самим произведением рождает необыкновенное сверхвосприятие. Эффект от песни получается двойной. Эпизод «Давай, закурим»: перед нами — явно отпетая особа, скорее всего — уголовница, и вот ей поручили выступить на концерте в зоне, в связи с каким-то праздником. Очёчки, сквозь которые — пронзительный прищур маленьких глаз, косынка, белая кофточка и чёрная длинная юбка, татуировка на фалангах пальцев: всё точно найдено,
вплоть до ярко-красной губной помады. И она очень хорошо исполняет, в смысле музыкальности, эту песню
Клавдии Шульженко, но она исполняет её внутренним состоянием, не внешне. При этом она пытается показать, как это делал бы профессиональный певец. А получаются нелепые и искусственные жесты. И этот контрапункт действует гораздо сильнее, чем, если бы она исполняла это профессионально. Есть душевная
органика по отношению к этой песне. Но она не может быть откровенной в своих чувствах, потому что она
в зоне, в мире, который не даёт возможности быть откровенной, искренней. Актриса Наталья Рожкова это
делает потрясающе. И во всех номерах присутствует этот контрапункт: человек в окружающем мире закрыт, он не может открываться, потому что боится, как бы его за это не стукнули по голове. Но не петь (танцевать) он не может. Ему хочется петь (танцевать). И каждый это делает в меру своих способностей. Те же солдатики, с такими же неловкими движениями. Во всём этом — время…. Это и есть, как я попытался определить, трагический импрессионизм Погребничко, когда он отдельными мазками создаёт общую картину, не знаю, акварелью или пастелью или ещё чем-то, скорее акварелью, и перед нами возникает именно трагедийно-эпическая картина.

А. М. А для меня очень важен был звуковой ряд многосоставный. Вот, например, сзади раздаётся топот, когда военные несут ковры и чемоданы. И шум поезда. Плюс звук с клубного экрана: фрагменты музыки к 
фильмам Феллини, Куросавы, Вайды, затем песни послевоенных времен, звучащие как бы в записи тех
лет, то есть несовершенный, доцифровой мир. И вот топот, ведро там звякнуло в определённый момент, с 
экрана звук старой пластинки, реальные звучания гитар в эпизодах солдатского концерта, живые голосовые
строчки. Этот уникальный звуковой компот варится у вас на глазах. Вера Сергеевна справедливо говорила о том, что Погребничко вообще тяготеет к «омузыкаленному» спектаклю. Это действительно так. Потому что Наталья Рожкова, которая здесь поёт «Давай закурим», она ведь имела целый вечер на этой сцене («Перед киносеансом»). Артистка и певица, всё при ней. И для Погребничко это интересно. Причём ему интересны песни абсолютно не сегодняшние, а те. И здесь это очень попало. И вот слой + слой + слой и получается такое колебательное и постоянно разное, и постоянно узнаваемое что-то. Мне кажется это прекрасно.

Д. Р. Как и совершенно абсурдное периодическое опускание цепи с гирькой в металлическую трубу. Абсурд, доведённый до кульминации. И как при этом всё точно, во времени, судьбах людей, трагедии этих судеб, и как это всё перекликается с сегодняшним днём. Театр это барометр и не может не откликаться нат происходящее в окружающей действительности. Мне кажется, некоторые режиссёры это уже почувствовали,
и очень точно и тонко начали это делать. Для меня, например, «Пять вечеров» Рыжакова или «Маска» Ледуховского, и, конечно, «Оккупация» Погребничко — такой барометр. Вчера зашел в салон сотовой связи, там была небольшая группа людей, и я застал финал сцены, которая происходила до меня, я застал уже развязку. Пожилая женщина пыталась получить у менеджера, молодой девушки, какое-то разъяснение.  Видимо, она записала свой номер не полностью, пропустила какую-то цифру, и девушка ей объяснила её неточность агрессивно, хамски, так, что эта бедная женщина, не понимая, что она должна сделать, заплакала. В этот момент, видимо, я и вошёл. Там стояли двое мужчин среднего возраста и молодая женщина. Двое мужчин взяли деликатно несчастную женщину под локоть: «Подойдите к нам, мы Вам всё объясним, что надо делать». Меня поразило это соучастие. Обычно у людей в таких ситуациях возникает холодное отчуждение, никто не хочет тратиться на выяснение отношений. Здесь совершенно спокойно трое
разных людей проявили соучастие, чтобы помочь этой женщине. Мне кажется, нарастает общее ощущение, что
надо помогать друг другу, что агрессия бесперспективна, она уничтожает не только окружающих, но и тебя. Какая-то самоорганизация душевная начала происходить в людях. Мне кажется, театр начал ощущать, что если мы не начнём противопоставлять агрессии нормальные элементарные чувства сострадания, жалости, помощи, доброты, то дальше всё не имеет никакого смысла. Вы можете петь, танцевать, кричать, пить шампанское, лопать чёрную икру браконьерскую на своих светских банкетах, но всё это — пустота. Вот это всё у меня объединилось в одну какую-то картинку и мне стало понятно, почему театр заговорил сейчас об этих тонких человеческих материях.

А. М. Есть ещё одно современное обстоятельство в театре — что-то вроде ностальгии по тем временам. Не для того, чтобы принять их полностью, желать, чтобы они восстановились. Но взгляд добрый именно туда.
В поисках хорошего, что в человеке сформировалось, осталось и помогает ему жить сегодня. Вчера мотрела
спектакль «Время женщин» в «Современнике» по повести Елены Чижовой. Молодой режиссер поставил, Егор Перегудов. Спектакль об обитателях ленинградской коммуналки рубежа 50-х — 60-х годов. Очень хорошие работы актёрские. Много достоверного в деталях, хотя свидетелем той жизни он, в силу возраста, быть не мог, как и художник М. Митрофанова. Но ведь почувствовали что-то важное…

Д. Р. Да. Надо вспомнить и спектакли Херманиса «Долгая жизнь», «Соня». Мне кажется, он именно первый начал эту линию. Мы увидели на нашей сцене тему прошлого и ностальгию по этому прошлому через трагические судьбы одиноких людей…

А. М. Как и «Рыжий» у Фоменко.

В. Г. Возвращаясь к Погребничко. Мне показалось, что в какой-то момент нам становится стыдно за то, что
происходило. Там реплика есть, что мы победители, а живём хуже побеждённых. Стыдно за нашу страну.

Д. Р. Стыд в том, что сосланные туда наши военные со своими семьями вынуждены там на свои пособия покупать эти несчастные ковры для того, чтобы в России продать их, чтобы было на что жить…

А. М. Да, сервиз «Мадонна», который каждый старался вывезти, и в тексте у Орловой даже говорится, что немцы их специально изготавливали для нас. Сами они давно уже презрели эту «Мадонну», а делали только для наших. 

Д. Р. Безусловно, есть ощущение стыда. Но не за страну, я бы все-таки сказал, не за страну. А за то, что люди обычные стали заложниками всяких политических дел. Это было тогда, это происходит и сейчас. Сегодня каждый из нас тоже в определённой ситуации заложник чьих-то интересов политических. Я вот про своих молдавских родственников рассказывал в рецензии на книгу И. П. Уваровой. И это есть в каждой семье, отражается на судьбах людей. Поэтому стыд не за страну, а за то, что есть как бы две страны. Вот эти люди — и другие. Водораздел. И это разделение, которое началось уже очень давно, оно и делает одну часть людей живущих в России, якобы управляющими развитием этой страны, а другая часть стыдится за такое развитие. 

А. М. Да, да, да

Д. Р. Вот проблема. И ещё не могу не сказать, что этот спектакль я бы посвятил нашим сельским учителям,
врачам, которые честно работают за копейки. Всем тем, кто живет и работает не ради денег. Не ради денег, а ради чего-то другого…

В. Г. Недаром такой спектакль родился в подвальном театре…

А. М. Сгоревшем.

В. Г. Сгоревшем, сгоревшем, и теперь работающем почти в подвале.

Д. В. Важно, что от спектакля во всём его объёме в пространстве и во времени, от живой энергии актёров
исходит свет, тёплое излучение которого остаётся с тобой. И что-то ещё, что, вероятно, и не нужно пытаться определять, то, что мы называем загадкой, тайной…

Вера Глаголева, Алла Михайлова, Дмитрий Родионов

, 31.12.2011



© 2006—2024 ОКОЛО дома Станиславского
Электропочта: info@okolo.ru